Марк Твейн о Марино Фальеро.
Aug. 11th, 2018 01:19 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
92_lina.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
We intended to go to the Bridge of Sighs, but happened into the Ducal Palace first — a building which necessarily figures largely in Venetian poetry and tradition. In the Senate Chamber of the ancient Republic we wearied our eyes with staring at acres of historical paintings by Tintoretto and Paul Veronese, but nothing struck us forcibly except the one thing that strikes all strangers forcibly — a black square in the midst of a gallery of portraits. In one long row, around the great hall, were painted the portraits of the Doges of Venice (venerable fellows, with flowing white beards, for of the three hundred Senators eligible to the office, the oldest was usually chosen Doge,) and each had its complimentary inscription attached — till you came to the place that should have had Marino Faliero’s picture in it, and that was blank and black — blank, except that it bore a terse inscription, saying that the conspirator had died for his crime. It seemed cruel to keep that pitiless inscription still staring from the walls after the unhappy wretch had been in his grave five hundred years.
At the head of the Giant’s Staircase, where Marino Faliero was beheaded, and where the Doges were crowned in ancient times, two small slits in the stone wall were pointed out — two harmless, insignificant orifices that would never attract a stranger’s attention — yet these were the terrible Lions’ Mouths! The heads were gone (knocked off by the French during their occupation of Venice,) but these were the throats, down which went the anonymous accusation, thrust in secretly at dead of night by an enemy, that doomed many an innocent man to walk the Bridge of Sighs and descend into the dungeon which none entered and hoped to see the sun again. This was in the old days when the Patricians alone governed Venice — the common herd had no vote and no voice. There were one thousand five hundred Patricians; from these, three hundred Senators were chosen; from the Senators a Doge and a Council of Ten were selected, and by secret ballot the Ten chose from their own number a Council of Three. All these were Government spies, then, and every spy was under surveillance himself — men spoke in whispers in Venice, and no man trusted his neighbor — not always his own brother. No man knew who the Council of Three were — not even the Senate, not even the Doge; the members of that dread tribunal met at night in a chamber to themselves, masked, and robed from head to foot in scarlet cloaks, and did not even know each other, unless by voice. It was their duty to judge heinous political crimes, and from their sentence there was no appeal. A nod to the executioner was sufficient. The doomed man was marched down a hall and out at a door-way into the covered Bridge of Sighs, through it and into the dungeon and unto his death. At no time in his transit was he visible to any save his conductor. If a man had an enemy in those old days, the cleverest thing he could do was to slip a note for the Council of Three into the Lion’s mouth, saying “This man is plotting against the Government.” If the awful Three found no proof, ten to one they would drown him anyhow, because he was a deep rascal, since his plots were unsolvable. Masked judges and masked executioners, with unlimited power, and no appeal from their judgements, in that hard, cruel age, were not likely to be lenient with men they suspected yet could not convict.
.
.
Мы собирались посетить Мост Вздохов, но сперва попали во Дворец Дожей — здание, которое, естественно, занимает большое место в венецианской поэзии и преданиях. В зале сената древней республики мы чуть не ослепли, разглядывая бесконечные акры исторических картин Тинторетто и Паоло Веронезе, но ничто не поразило нас, за исключением того, что поражает всех иностранцев, — черный квадрат среди портретов. По всем четырем стенам зала длинными рядами тянутся портреты венецианских дожей (почтенных старцев с пышными белыми бородами, потому что из трехсот сенаторов — кандидатов в дожи — обычно избирали старейшего), и под каждым — хвалебная надпись; но вот подходишь к месту, где должно быть изображение Марино Фальеро, и видишь зияющую черную пустоту с краткой надписью, гласящей, что изменник за свое преступление был казнен. Жестоко, что на стене сохраняется безжалостная надпись, хотя несчастный уже пятьсот лет спит в могиле.
Справедливости ради нужно дополнить, что анонимные доносы (записки) не рассматривались. Только те, которые были подписаны.
.
Кроме того, к расследованию и суду Советом Трёх прибегали лишь в исключительных случаях, когда наличие преступления не вызывало сомнений. В остальных случаях процесс был долог.
.
В то время, подобные судебные расследования - как в Венеции - были редки, так что в Венеции мы имели как раз прогрессивное судебное законодательство.
.
Действительно ли никто - даже они сами друг о друге - не знал, кто именно является членом Совета Трёх, я к сожалению не знаю. Интересный вопрос ...
..
We intended to go to the Bridge of Sighs, but happened into the Ducal Palace first — a building which necessarily figures largely in Venetian poetry and tradition. In the Senate Chamber of the ancient Republic we wearied our eyes with staring at acres of historical paintings by Tintoretto and Paul Veronese, but nothing struck us forcibly except the one thing that strikes all strangers forcibly — a black square in the midst of a gallery of portraits. In one long row, around the great hall, were painted the portraits of the Doges of Venice (venerable fellows, with flowing white beards, for of the three hundred Senators eligible to the office, the oldest was usually chosen Doge,) and each had its complimentary inscription attached — till you came to the place that should have had Marino Faliero’s picture in it, and that was blank and black — blank, except that it bore a terse inscription, saying that the conspirator had died for his crime. It seemed cruel to keep that pitiless inscription still staring from the walls after the unhappy wretch had been in his grave five hundred years.
At the head of the Giant’s Staircase, where Marino Faliero was beheaded, and where the Doges were crowned in ancient times, two small slits in the stone wall were pointed out — two harmless, insignificant orifices that would never attract a stranger’s attention — yet these were the terrible Lions’ Mouths! The heads were gone (knocked off by the French during their occupation of Venice,) but these were the throats, down which went the anonymous accusation, thrust in secretly at dead of night by an enemy, that doomed many an innocent man to walk the Bridge of Sighs and descend into the dungeon which none entered and hoped to see the sun again. This was in the old days when the Patricians alone governed Venice — the common herd had no vote and no voice. There were one thousand five hundred Patricians; from these, three hundred Senators were chosen; from the Senators a Doge and a Council of Ten were selected, and by secret ballot the Ten chose from their own number a Council of Three. All these were Government spies, then, and every spy was under surveillance himself — men spoke in whispers in Venice, and no man trusted his neighbor — not always his own brother. No man knew who the Council of Three were — not even the Senate, not even the Doge; the members of that dread tribunal met at night in a chamber to themselves, masked, and robed from head to foot in scarlet cloaks, and did not even know each other, unless by voice. It was their duty to judge heinous political crimes, and from their sentence there was no appeal. A nod to the executioner was sufficient. The doomed man was marched down a hall and out at a door-way into the covered Bridge of Sighs, through it and into the dungeon and unto his death. At no time in his transit was he visible to any save his conductor. If a man had an enemy in those old days, the cleverest thing he could do was to slip a note for the Council of Three into the Lion’s mouth, saying “This man is plotting against the Government.” If the awful Three found no proof, ten to one they would drown him anyhow, because he was a deep rascal, since his plots were unsolvable. Masked judges and masked executioners, with unlimited power, and no appeal from their judgements, in that hard, cruel age, were not likely to be lenient with men they suspected yet could not convict.
.
.
Мы собирались посетить Мост Вздохов, но сперва попали во Дворец Дожей — здание, которое, естественно, занимает большое место в венецианской поэзии и преданиях. В зале сената древней республики мы чуть не ослепли, разглядывая бесконечные акры исторических картин Тинторетто и Паоло Веронезе, но ничто не поразило нас, за исключением того, что поражает всех иностранцев, — черный квадрат среди портретов. По всем четырем стенам зала длинными рядами тянутся портреты венецианских дожей (почтенных старцев с пышными белыми бородами, потому что из трехсот сенаторов — кандидатов в дожи — обычно избирали старейшего), и под каждым — хвалебная надпись; но вот подходишь к месту, где должно быть изображение Марино Фальеро, и видишь зияющую черную пустоту с краткой надписью, гласящей, что изменник за свое преступление был казнен. Жестоко, что на стене сохраняется безжалостная надпись, хотя несчастный уже пятьсот лет спит в могиле.
На площадке Лестницы Гигантов, где была отрублена голова Марино Фальеро и где в старину короновали дожей, нам показали две узкие щелки в каменной стене, два безобидных незаметных отверстия, которые не привлекли бы внимания непосвященных, — но тем не менее это были грозные Львиные пасти! Голов больше нет (их отбили французы, когда захватили Венецию), но это — глотки, через которые столько раз падал безыменный донос, глухой ночью опущенный в Львиную пасть вражеской рукой, и ни в чем не повинный человек был обречен: пройдя через Мост Вздохов, он спускался в темницу, не надеясь больше увидеть солнце. Так было в старину, когда Венецией правили патриции, а у простого люда не было права голоса. Патрициев было полторы тысячи, из них избиралось триста сенаторов, из сенаторов избирался дож и Совет Десяти, а Десять тайным голосованием выбирали из своей среды Совет Трех. Таким образом, все они были шпионами правительства, и каждый шпион сам находился под надзором, — в Венеции говорили шепотом, и никто не доверял ни соседу, ни даже родному брату. Никто не знал, кто входит в Совет Трех, — даже сенат, даже дож; члены этого внушавшего ужас судилища собирались по ночам в потайной комнате, где, кроме них, никого не было; они приходили в масках, с ног до головы закутанные в багряные плащи, и если узнавали друг друга, то только по голосу. Их обязанностью было судить за государственные преступления, и никто не мог отменить их приговора. Достаточно было кивка палачу. Приговоренного выводили в зал, оттуда через крытый Мост Вздохов его путь вел в темницу и к смерти. И пока он шел, его видел только провожатый. В те далекие дни, если человек кого-нибудь ненавидел, самым простым способом избавиться от своего врага было тайком сунуть в Львиную пасть записку для Совета Трех: «Этот человек злоумышляет против правительства». Если ужасные Трое не находили подтверждения доносу, в девяти случаях из десяти они все-таки приказывали утопить обвиняемого, считая, что он — особенно опасный негодяй, раз до его злоумышления не удалось докопаться. Судьи и палачи в масках, чья власть была безгранична и чьи приговоры не подлежали обжалованию, в тот суровый и жестокий век вряд ли проявляли снисходительность к людям, которых они подозревали, но вину которых не могли доказать.
..
.
